ДУМАЯ О ВОСЬМИДЕСЯТИЛЕТНЕМ ОТЦЕ
Мой дорогой Данила,
твоему деду Винченцо сегодня исполняется 80 лет, и согласно нашему семейному закону, при тридцатилетнем чередовании между каждым поколением, то значит, что и тебя со мной в этом году касается круглая дата: тебе исполнилось двадцать в начале года, а мне в конце года исполнится пятьдесят.
Но восемьдесят! Я, разумеется, не знаю, доживу ли до восемьдесят. Не известно, никто не знает. А он вот здесь, так всю жизнь бормолей-бормотал, что...
Часто думая о сыне, то есть о тебе, мне естественно приходит на ум часто думать и об отце, то есть о нем: потому что я себя нахожусь в положении и сына, и отца в свою очередь, и знаю, что в качестве отца я могу понять некоторые аспекты своего отца, и в качестве сына – некоторые аспекты тебя; но и наоборот: в качестве отца мне удается ловить некоторые твои черты, и в качестве сына догоню малопонятные стороны моего родителя. Короче, хочу сказать, что единственный способ, чтобы стараться что-то понимать в интимных отношениях – это не забыть никогда, что мы есть одновременно все лица, которыми мы являемся. Когда взрослый перестает узнать в себе и ребенка, подростка и молодого человека, он тут же становится и менее взрослым: только скучнее и стандартнее. Конечно, ребенок не может и не должен быть так же и взрослым: но то не недостаток, а напротив, это состояние свежести, открытости и блаженства, которое родители должны защищать, чтобы оно процветало, перед тем, как пути-дороги стали узкими и предсказуемыми. И также взрослый, которому удается оставаться в чем-то ребенком расширяет каким-то образом свое видение; если он оставляет в себе подростка – еще будет способным бунтовать и негодовать; а если оставляет в себе суть молодого человека, то он не потеряет вкус сознательного открытия, которое возвыщает дух.
Зато не говорю о дедушке Винченцо, при том, что это его праздник... Впрочем, он, мы знаем, флегматичный и умеренный человек... Но ты, Данила, может быть не знаешь о нем некоторые вещи. Знаешь ли ты, например, что в молодости дед был хорошим шахматистом? Он меня приводил в шахматный клуб в Салерно, там было полно молчаливых господ, которые все время курили и смотрели на фигуры на красивых деревянных шахматных досках. Зал был полон дыма, что в те времена никого не смущало. Даже дедушка, чтобы не быть хуже других, некоторое время курил, только не сигареты, а трубку. Он перестал примерно тогда, когда родился я. А играть в шахматы он продолжал и дальше, и продолжает до сих пор, и тогда он хотел, что дети тоже научились; только ему не хватало терпения, и нам, детям, тоже не хватало... так что никто из нас не научился играть в шахматы хорошо. А жаль – это самая прекрасная игра на свете!
Да еще, знаешь ли ты, что дед, когда я был маленьким, был достаточно толстым? А кто не был толстым в Неаполе в те времена?... С фритюрами и вкусными обильными тарелками... Но он особенно любил сладости, их ел целыми подносами. А потом, такой круглый и большой, нырял в море и плавал прям как рыба. Он был намного изящнее в воде, чем на суше...
Еще ты должен знать, что... Но не хочу рассказать тебе все то, что знаю о дедушке. Я всегда надеюсь на то, что ты сможет его видеть скоро, и что он сам будет тебе рассказывать о себе, на своей манере, что-то преувеличивая, что-то придумывая, но всегда открыто и искренне. По-своему искренне.
